Александр Листовский - Конармия [Часть первая]

«А что, как наши не одолеют? — подумал он. — Что нам тогда будет?»

Позади него послышался шорох. Он оглянулся. На том самом месте, откуда двинулись в атаку буденновцы, в величественном и грозном молчании стояла новая стена развернутых к бою свежих полков. Солнце село, и всадники вырисовывались черными силуэтами на громадном красном облаке, нависшем на горизонте. Тихо реяли по ветру значки и знамена.

Шум боя все удалялся и наконец исчез, растворился вдали.

Сумерки опустились на землю…

Третьего июля 1919 года белые армии перешли в решительное наступление и тремя колоннами двинулись на Москву.

Весь июль и август на юге кипели бои. К середине сентября противник сильно потеснил 8,9 и 13-ю армии в северном направлении, заняв Воронеж и Курск. Передовые части деникинцев подходили к Орлу. Одновременно рейдирующая конница генерала Мамонтова, рыская по тылам Южного фронта, уничтожала армейские базы и артиллерийские склады.

Общее положение на Южном фронте становилось крайне тяжелым. Наступал решающий переломный момент гражданской войны.

В это время 10-я армия, вышедшая из-под Царицына на левый фланг Южного фронта, начала перегруппировку частей для нанесения контрудара по правому флангу противника. Конный корпус Буденного, находившийся в авангарде армии, получил приказ сосредоточиться в районе станицы Усть-Медведицкой…

Старый казак Петр Лукич, участник турецкой войны, помнивший Плевну, Шипку и Горный Дубняк, похлебал из чашки куриной лапши, утер шершавой ладонью усы и пересел на лавку, поближе к окну.

«Скажи на милость, как размокропогодилось, — думал он, доставая из кисета табак и ловко свертывая папироску. — Который день льет… А как там моя старая? Поди, промокла, и обсушиться негде», — вспоминал он жену, с которой прожил без малого лет пятьдесят…

За окнами, где в мглистых сумерках моросил мелкий дождь, послышался конский топот, звуки перекликающихся голосов, стук, дребезжанье колес.

Старик посмотрел в окно. По улице колонной шла конница. Во двор въезжала тачанка, запряженная четверкой вороных лошадей. Боец в бурке прилаживал у палисада надетый на пику поникший кумачовый значок.

Дверь скрипнула. Легкой уверенной походкой в хату вошел незнакомый ему военный.

— Здорово, хозяин! — бодро сказал он, вытирая ноги о половик.

Определив с первого взгляда, что видит перед собой командира, Петр Лукич хотел было молодцевато подняться, но старые ноги отказали, и он только шевельнулся на лавке.

— Здравия желаем! — отвечал он отчетливо, с некоторой опаской косясь на живого и ловкого в движениях командира, который, скинув мокрую бурку, подошел к столу и быстро, но без суеты, снимал с себя маузер в деревянной лакированной кобуре и висевший на ремешке через шею бинокль.

— Ты что, отец? Испугался? — спросил командир. Он снял шинель, положил ее на лавку и, подойдя к старику, внимательно посмотрел на него. — Я вижу, кто-то тебя напугал. А? Правильно я говорю?

Петр Лукич нерешительно повел худыми плечами.

— Да ведь как сказать… — засипел он уклончиво. — Ноне время такое — хоть кого опасайся. Не знаешь, какое с кем обращение иметь. — Старик замолчал и пристально посмотрел на командира мутноватыми, со слезинкой глазами. — Вы, начальник, разрешите спросить, кто будете: красные аль белые? Вы извиняйте, что спрашиваю, а то бывает, иного не так обзовешь, а он зараз до морды кидается. Да, старики-то ноне не дюже в почете.

— Красные мы, красные, отец, — улыбаясь, сказал командир. — Ты не бойся, я правду говорю. И стариков мы очень уважаем.

— Гм… Красные, значит… Ну что ж, в час добрый, если верно толкуете, — сказал, смелея, Петр Лукич. — А тут все пехота шла. Товарищи. Красные армейцы. Вот и старуху мою взяли снаряды возить… А вчера тоже конные заезжали, ночевали. Молодые ребята. Потом оказалось — юнкиря. А по одежде — красные. Скажи, пожалуйста! Разведка, должно? Я возьми да и обзови их товарищами. Так они давай меня терзать! И туды и сюды. Я шумлю: «Драться нельзя». А они смеются: это, мол, у красных морду отменили, а у нас нет такого приказа… Да… А начальник у них такой вредный человек. «Ты, — говорит, — дед, большевик, зараз мы тебя на базу повесим». Но это, как я понимаю, он для того погрозился, чтоб я их дюжей накормил. Да уж куды! Всех курей с базу побрали, поуничтожили.

— И сильно побили?

Петр Лукич, болезненно морща худое, в глубоких морщинах благовидное лицо, потрогал тощий затылок.

— Вот и до се шею… ох!. довернуть до места не могу. Видать, они, нечистая сила, главную жилу у меня повредили.

— Рано уехали?

— Кто?

— Да разведчики эти?

— Так точно. Еще не светало. А ночью у них тревога произошла. Какие-то конные в станицу набегли, давай под окнами стучаться. Ну а эти-то, юнкиря, которые тут в горнице спали, повскакали и все промеж себя Буденного поминали. Видать, они его дюже боятся.

— Боятся?

— Упаси бог!.. Они ведь разобравшись спали. Так один со страху заместо шаровар гимнастерку надел. А другой в окно вдарился бечь. Так всю морду окровянил. Пришлось вот окно подушкой заткнуть.

— А ты, отец, Буденного знаешь?

— Никак нет. Видать не видал, а дюже интересуюсь, — заговорил старик, оживившись. — Много про него наслышан. Семен Михайловичем звать. Из генералов. А только при старом режиме служба ему не везла. Обратно сказать, ходу ему не давали. Потому что за простой народ крепко стоял. Он, видишь, дело какое, в Петрограде полком командовал и в пятом году отказался на усмиренье выступить. По такому случаю царь с им поругался. Было у них до драки дошло. Ну и…

Командир громко расхохотался.

— Ну и ну! — сказал Он, утирая ребром ладони проступившие слезы и подправив усы. — Да-а… Это кто же тебе такое сбрехал?

— Старики промеж собой толковали… Да и наши усть-медведицкие казаки, которые у него служат…

— Ну старики-то еще куда не шло, а служилые казаки вряд ли. Они его хорошо знают. Скорей всего эти слухи сам Мамонтов распустил. Ему-то неловко, что его красные бьют, — твердо сказал командир с видимым неудовольствием, хмуря широкие черные брови. — Прямо сказать, все это врут, отец, про Буденного. Никакой он не генерал, а самый обыкновенный человек. Станицы Платовской. А служил он в драгунском полку унтер-офицером.

— Ну да! — обиделся старик. — Он, видать, где-сь тебе дорогу переступил, что ты такие слова выражаешь. Унтер-офицером! Да я сам когда-сь вахмистром [10] был.

— Да ну!

— Вот те и ну! — Старик неожиданно поднялся и распрямил спину, причем оказалось, что он высок ростом и широк в костях. — Вахмистр первой сотни Третьего донского имени Ермака Тимофеевича казачьего полка Харламов Петр Лукич! — лихо просипел он, весь подтянувшись и выкатывая мутные глаза с красными прожилками. — Ты, товарищ командир, не гляди, что у меня один шкилет и шкура остались, — продолжал он с азартом. — Я, как был молодой, пять с половиной пудов весил. Как тот бугай! Эх, ну и лихой казак был! Геройский. Под Старой Загорой, под Лариссой воевал. Шипку оборонял! Плевну брал! Сколько крестов-медалей имел. На весь полк разведчик и рубака был. Меня сам турецкий главнокомандующий Осман-паша знал, грозился: я, мол, Петрушку Харламова поймаю, с его шкуры барабанов понаделаю… — Петр Лукич задумался и поник головой. — Да, было делов… Лихую жизнь прожил. Есть чего вспомнить. А теперь и помирать пора. Девятый десяток пошел. В чужой век зажился. Мне на том свете черти небось давно аппель [11] трубят. Я ведь, товарищ командир, на всю станицу один такой остался. За прошлый, семнадцатый, год последний мой односум [12] помер. Вместе Осман-пашу воевали… Эх, товарищ командир.

Старик замолчал и тяжко вздохнул.

Командир с ласковой улыбкой смотрел на него.

— Ничего, Петр Лукич, еще поживем, — сказал он задушевно. — Ты вот что… Да, а где твоя хозяйка?

— Нема хозяйки. В подводах. А чего тебе хозяйка занадобилась?

— Самовар бы поставить.

Петр Лукич с пренебрежением пожал плечами:

— А зачем нам хозяйка? Разве мы без нее не управимся? Эка делов!

Он отошел к печке, нагнулся и дрожащей рукой взял пустое ведро.

В сенцах послышались шаги, дверь приоткрылась, и появился Федя. Он остановился у порога и стал зябко потирать большие красные руки.

— Ну как кони? — спросил командир.

— В полном порядке, Семен Михайлович. Соломы наложил — как на перине спят. А седла…

Буденный быстро оглянулся. Дребезжа и подпрыгивая, по полу катилось пустое ведро.

Петр Лукич, раскрыв рот, глядел на него.

— Бо-оже ж мой! — вдруг воскликнул он, всплеснув худыми руками. — Семен Михайлович! Так как же это? — Он поглядел на Федю и покачал головой. — Как я, старый хрен, сразу не признал?!